Неточные совпадения
Львов
в домашнем сюртуке
с поясом,
в замшевых ботинках сидел на кресле и
в pince-nez
с синими стеклами читал
книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою
рукой до половины испеплившуюся сигару.
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол
с померкшею лампадой,
И груда
книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид
в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик
с куклою чугунной
Под шляпой
с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.
Карл Иваныч,
с очками на носу и
книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком.
Он сидит подле столика, на котором стоит кружок
с парикмахером, бросавшим тень на его лицо;
в одной
руке он держит
книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы
с нарисованным егерем на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке.
И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по
книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя.
В течение года он познакомился
с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему
руку и говорил: «Мы».
И Аркадий и Катя молчали; он держал
в руках полураскрытую
книгу, а она выбирала из корзинки оставшиеся
в ней крошки белого хлеба и бросала их небольшой семейке воробьев, которые,
с свойственной им трусливою дерзостью, прыгали и чирикали у самых ее ног.
Самгин следил, как соблазнительно изгибается
в руках офицера
с черной повязкой на правой щеке тонкое тело высокой женщины
с обнаженной до пояса спиной, смотрел и привычно ловил клочки мудрости человеческой. Он давно уже решил, что мудрость, схваченная непосредственно у истока ее, из уст людей, — правдивее, искренней той, которую предлагают
книги и газеты. Он имел право думать, что особенно искренна мудрость пьяных, а за последнее время ему казалось, что все люди нетрезвы.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек
с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет
в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны маслом и лежали гладко.
В одной
руке он держал узенькую и длинную
книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой
руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой
рукой узенькие страницы крупно исписанной
книги, левой он непрерывно чертил
в воздухе затейливые узоры,
в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся
с его спокойным голосом.
Даже и после этого утверждения Клим не сразу узнал Томилина
в пыльном сумраке лавки, набитой
книгами. Сидя на низеньком,
с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину
руку, другой
рукой поднял
с пола шляпу и сказал
в глубину лавки кому-то невидимому...
Он играл ножом для разрезывания
книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы
с позолоченной головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул из
рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил
руку Нехаевой, девушка вырвала
руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй
в губы и торопливый шепот...
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал
руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя
с места, глядя
в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую
книгу Мережковского «Грядущий хам».
В городе, подъезжая к дому Безбедова, он увидал среди улицы забавную группу: полицейский,
с разносной
книгой под мышкой, старуха
в клетчатой юбке и
с палкой
в руках, бородатый монах
с кружкой на груди, трое оборванных мальчишек и педагог
в белом кителе — молча смотрели на крышу флигеля; там, у трубы, возвышался, качаясь, Безбедов
в синей блузе, без пояса,
в полосатых брюках, — босые ступни его ног по-обезьяньи цепко приклеились к тесу крыши.
«Вождь», — соображал Самгин, усмехаясь, и жадно пил теплый чай, разбавленный вином. Прыгал коричневый попик. Тело дробилось на единицы, они принимали знакомые образы проповедника
с тремя пальцами, Диомидова, грузчика, деревенского печника и других, озорниковатых, непокорных судьбе. Прошел
в памяти Дьякон
с толстой
книгой в руках и сказал, точно актер, играющий Несчастливцева...
— Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я говорю
в твоих интересах. И — вот что, — сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой
руки, — ты возьми-ка себе Мишку, он тебе и комнаты приберет и
книги будет
в порядке держать, — не хочешь обедать
с Валентином — обед подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, — почерк у него — хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
Озябшими
руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф
с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция
с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина,
с грубым лицом,
в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
В отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек
с тяжелым, черным чемоданом
в одной
руке, связкой
книг в другой и двумя связками на груди,
в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две
книги в переплетах упали на колени маленького заики.
— Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной
книги… Ты не знаешь директора? —
с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог
в руках. — Ему столько же дела до
книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
Бабушка хотела отвечать, но
в эту минуту ворвался
в комнату Викентьев, весь
в поту,
в пыли,
с книгой и нотами
в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой.
Вера
с семи часов вечера сидела
в бездействии, сначала
в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на
руку голову, другой
рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней
книги,
в которую не смотрела.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила
с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой
книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой
руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и
с последней нотой обморок!
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках
с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была
книга. Отец Аввакум взял у него
книгу, снял
с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул.
Книга была — Конфуций.
Даже самый беспорядок
в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе
книга, начатая женская работа, соломенная шляпка
с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской
руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
Надежда Васильевна попалась Верочке
в темном коридорчике; она шла
в свою комнату
с разогнутой
книгой в руках.
— И отлично! Теперь вам остается только действовать, и я буду надеяться на вашу опытность. Вы ведь пользуетесь успехом у женщин и умеете
с ними дела водить, ну вам и
книги в руки. Я слышал мельком, что поминали Бахареву, потом дочь Ляховского…
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия;
в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе;
в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на
руках стихотворца бездарного, но
с «затаенными» мыслями;
в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят
с ними, словно
с книгой, — да и о чем говорят!
Мы и наши товарищи говорили
в аудитории открыто все, что приходило
в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из
рук в руки, запрещенные
книги читались
с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским, оставались
в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким
книгам. Часть московских славян
с Гегелем
в руках взошли
в ультраславянизм.
Знали еще букинисты одного курьезного покупателя. Долгое время ходил на Сухаревку старый лакей
с аршином
в руках и требовал
книги в хороших переплетах и непременно известного размера. За ценой не стоял. Его чудак барин, разбитый параличом и не оставлявший постели, таким образом составлял библиотеку, вид которой утешал его.
Пущенная по
рукам жалоба читалась и перечитывалась. Газет
в деревне не было.
Книги почти отсутствовали, и
с красотами писанного слова деревенские обыватели знакомились почти исключительно по таким произведениям. Все признавали, что ябеда написана пером острым и красноречивым, и капитану придется «разгрызть твердый орех»… Банькевич упивался литературным успехом.
Он несколько времени молча покачивался
в кресле — качалке, глядя перед собой. Затем опять протянул
руку к полке
с книгами.
В тот день я за что-то был оставлен после уроков и возвращался позже обыкновенного домой
с кучей расползавшихся
книг в руках.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие
руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало
в них. Каждую вещь —
книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением.
С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки любили его.
Мы видели
книги, до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающиеся, переведенные
с латинского на немецкий язык и неблагопристойно для святого закона
в руках простого народа обращающиеся; что ж сказать наконец о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными
в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими писаны разумно и тщательно, но наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшего и ученейшего человека едва на оную достаточна целая жизнь.
Видя, что князь обращает особенное внимание на то, что у него два раза вырывают из
рук этот нож, Рогожин
с злобною досадой схватил его, заложил
в книгу и швырнул
книгу на другой стол.
— Что это? — обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая стояла пред ней
с несколькими
книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по
книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к
рукам. Понял?.. Лучше всего
в аренду взять. Платить ему двухгривенный
с золотника. На оборот денег добудем, и все как по маслу пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
Девушка шла довольно скоро, несколько вразвал.
В руках у нее были две
книги, пачка папиросных гильз, стклянка
с бесцветной жидкостью.
Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну
книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов, придя домой, стал перелистывать
книгу и нечаянно нашел
в ней листок почтовой бумаги, на котором
рукою Бертольди
с особенным тщанием были написаны стишки. Розанов прочел сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее...
Мысль, что она не вышла еще замуж и что все эти слухи были одни только пустяки, вдруг промелькнула
в голове Павла, так что он
в комнату дяди вошел
с сильным замиранием
в сердце — вот-вот он ее увидит, — но, увы, увидел одного только Еспера Иваныча, сидящего хоть и
с опустившейся
рукой, но чрезвычайно гладко выбритого, щеголевато одетого
в шелковый халат и кругом обложенного
книгами.
Они увидели там
книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял
в этом случае, говоря: «
Руки попрямее, а колени повыпуклее!» — и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога.
Почти каждый вечер после работы у Павла сидел кто-нибудь из товарищей, и они читали, что-то выписывали из
книг, озабоченные, не успевшие умыться. Ужинали и пили чай
с книжками
в руках, и все более непонятны для матери были их речи.
И газета из
рук — на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю комнату, я поспешно забираю
с собой — я лихорадочно запихиваю
в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол.
Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I — а я внизу, на полу… Кровать…
— Ну вот, — говорит Мавра Кузьмовна, — и еще новобранца привела, и
в грамоте доволен, и
с книгами обращение иметь может, и по крюкам знает, и демественному обучался [77] — молодец на все
руки: какого еще к черту попа желать надоть!
— Вспомни, мол, ты, — говорю, — что
в книгах про пашпорты-то написано! Сам спас Христос истинный сказал: странна мя приимите; а какой же я буду странник, коли у меня пашпорт
в руках?
С пашпортом-то я к губернатору во дворец пойду! А ты не токма что пашпорт, а еще фальшивый сочиняешь!
Он бежал веселых игр за радостным столом и очутился один
в своей комнате, наедине
с собой,
с забытыми
книгами. Но
книга вываливалась из
рук, перо не слушалось вдохновения. Шиллер, Гете, Байрон являли ему мрачную сторону человечества — светлой он не замечал: ему было не до нее.
В этот же вечер, часов
в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и
книгой в одной
руке, а другой придерживая полу халата, шел из кабинета
в спальню ложиться спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает
с ним видеться.
Бывало, утром занимаешься
в классной комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из предмета,
в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из окна каким-нибудь весенним духом, — покажется, будто что-то крайне нужно сейчас вспомнить,
руки сами собою опускают
книгу, ноги сами собой начинают двигаться и ходить взад и вперед, а
в голове, как будто кто-нибудь пожал пружинку и пустил
в ход машину,
в голове так легко и естественно и
с такою быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только успеваешь замечать блеск их.
Старик вынул из бумажника фотографию.
В кресле сидит мужчина средних лет, гладко причесанный, елейного вида,
с правильными чертами лица, окаймленного расчесанной волосок к волоску не широкой и не узкой бородой. Левая
рука его покоится на двух
книгах, на маленьком столике, правая держится за шейную часовую цепочку, сбегающую по бархатному жилету под черным сюртуком.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и
в костюме своем, высокий, сухощавый,
с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный
в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом
в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими
руками на трость,
с раскрытою
книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.